Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

Берест

Минувшую ночь он не спал: было много раненых. Валентина Сергеевна и Фефелкина выбивались из сил, и он помогал им. В дом Гиммлера, где готовилась к наступлению штурмовая группа Сьянова, он пришел усталый. Ему сказали: с бойцами уже беседовали представители Военного Совета армии, политработники корпуса и дивизии, заместитель командира полка по политической части.

В подвале стоял гул — от людских голосов, от шарканья ног, звона оружия, Откуда-то тянуло банным паром. Возле окна сидели на полу бойцы и ели. Его окликнули. Берест узнал ефрейтора Ищанова, Столыпина, ординарца командира роты Васю Якимовича. Направился к ним. Солдаты встали, оправляя гимнастерки.

— Сидите, товарищи, сидите, — остановил их Берест.

— Просим к дастархану, немного кушать, товарищ старший лейтенант, — пригласил Дос Ищанов и опустился на пол, подвернув под себя ноги калачиком.

Алексей почувствовал голод.

— Не откажусь.

Якимович налил в кружку черного кофе, пододвинул лейтенанту ломоть хлеба с толстым пластом сливочного масла.

— Не эрзац, натуральный! — с гордостью сказал он.

Берест улыбнулся, поняв, что кофе раздобыт Васей для Ильи Сьянова и выдан друзьям лишь по такому из ряда вон выходящему событию, как предстоящий штурм рейхстага. Впрочем, в прижимистости Васю Якимовича обвинять было бы несправедливо. Он щедро делился всем, чем обладал, но после того, как полностью удовлетворял нужды своего командира роты. Понятно, за это Васю только уважали больше.

У всех бойцов были потные, блестящие лица. Видимо, у них случился оживленный разговор в бане, который продолжался и теперь, за аккуратно расстеленным, белым вафельным полотенцем, заменившим стол. По привычке — читать души бойцов — Алексей догадался: Столыпин чем-то недоволен. «Надо сказать Сьянову», — мелькнула в голове мысль, но Берест отмел ее. Какой же он политический работник, если сам не сумеет вернуть хорошее настроение солдату, зная, что настроение определяет и действия, и поведение в бою. Принимая вторую кружку из рук Якимовича, он, как бы между прочим, обронил:

— А почему наш помор не ест, не пьет?

— Сердитый, — недовольно бросил Ищанов.

— На кофе сердит? — усмехнулся Берест.

Митька Столыпин сонно посмотрел на своего командира отделения, на Береста, лениво процедил:

— Я, товарищ старший лейтенант, не привык кривить душой, как некоторые ефрейторы.

— Зачем про чужую душу говоришь? Свою открывай, — горячо возразил Ищанов, и по этой горячности Алексей догадался, что правда сейчас на стороне Столыпина.

— Святошами прикидываются, а сами не лучше, не хуже меня, — сердился Митька, и его густой бас срывался от обиды.

Якимович взглядом хотел урезонить расходившегося помора, помолчи, мол, не позорь нас перед старшим лейтенантом. Но Столыпин от этого взгляда еще больше распалился и даже скрипнул зубами.

— Хорошие зубы у тебя, должно быть, оттого, что ешь сырую рыбу, — как бы с завистью сказал Берест.

— Не сырую, а живую, — огрызнулся Столыпин и осекся, сообразив, что не имеет права так разговаривать с офицером.

Берест был занят кофе и не обратил внимания на выпад помора. Неловкую паузу поспешил прервать Ищанов.

— Вот — обиделся: зачем дали другим знамя, а не ему водрузить? Кантарии и Егорову доверие, а ему нет?

Столыпин взорвался.

— А ты... ты — не обиделся? Скажи честно!

Ищанов побледнел, и губы его стали землисто-фиолетовыми. Но смотрел он не на Митьку Столыпина, а в глаза Бересту.

— Честно надо сказать — обиделся. Сердцем. А голова знает: не надо обижаться. Твоя голова, Митька, не знает. Понял?

«Вот причина! — радостно подумал Алексей. — И хотя я догадывался о ней, мне все равно радостно, и я не стыжусь прихлынувших к глазам слез, не стыжусь нежности и любви, которую испытываю к бойцам. И горжусь ими, и счастлив, что они мои друзья, и я делаю с ними одно дело».

Ищанов заметил и блеск в глазах, и нежность в лице старшего лейтенанта и понял: не осуждает. Ему стало легко, вернулась привычная уверенность.

А Берест сказал:

— Честно признаться, я тоже обиделся.

У Якимовича от удивления округлились синие глаза. Ищанов застыл в неудобной позе, лишь у Митьки Столыпина вырвалось:

— Да вам-то на что обижаться? Вы же при знамени!

— А вот послушай: каждый боец, где бы он ни сражался, обиделся бы, если бы ему сказали, что он не достоин водрузить знамя Победы над рейхстагом. Ведь так?

— Так, — признался Митька.

— И вы с этим согласны?

Ищанов молча кивнул круглой головой, а Вася Якимович в сомнении сказал:

— И все-таки такое поручается лучшим из лучших, надежным из надежных.

«Твоя правда!» — про себя ликовал Берест, а вслух продолжал:

— Так думал и я, пока мне не приказали следовать с Егоровым и Кантария и обеспечить сохранность знамени во время боя. Но потом я подумал: люди будут штурмовать рейхстаг, будут делать все, чтобы мы смогли водрузить знамя, а значит, первыми ворвутся в логово фашистского зверя и первыми нанесут ему смертельный удар. И мне стало обидно, что меня в то мгновение не будет среди вас. Я завидую вам!

Берест говорил правду, и оттого его слова пришлись солдатам по душе. Он замолчал и чего-то ждал, сам еще не сознавая чего. Ищанов привстал на колени и твердо сказал:

— Не надо обижаться, Митька. Знамени нету в наших руках. Оно за нашими плечами, как крылья беркута, чтоб мы летели на рейхстаг быстро, сильно, понял?

«Не мне, а ему быть бы политработником», — не подумал, а позднее сказал это Берест Илье Сьянову. Они пожали друг другу руки перед тем, как оставить дом Гиммлера, за минуту до решительного броска через Кенигсплац — на рейхстаг. Об этом он подумал в те минуты, когда нес знамя следом за бойцами штурмовой группы и когда прикреплял его к колонне. Тут он узнал о смерти Васи Якимовича и Доса Ищанова. Узнал и не поверил. Не мог поверить. Его разыскал посыльный командира полка и повел на КП.

У Зинченко находились старший сержант Сьянов и три немецких офицера. Зинченко сказал:

— Вот, пришли из подземелья. Просят представителя.

— Неужели капитуляция?! — вырвалось у Береста.

— Черт их знает, что они задумали, — в сомнении покачал головой Зинченко. — Пойдешь выяснишь.

Сьянов с обидой сказал:

— Я бы сам все разведал.

— Чудак-человек, — засмеялся Зинченко, — они же просят офицера, а ты просто Наш Сержант. — И строго: — Обеспечь надежное огневое прикрытие. В случае чего — действуй решительно!

Немцы строго смотрели, строго молчали, и их лица покрывала строгая бледность. Шли тоже строго. В рейхстаге установилась тишина, и шаги гулко отдавались под сводами. Широкая маршевая лестница, что вела в подземелье, находилась в левом коридоре, примыкавшем к коронационному залу. Здесь Сьянов и его автоматчики остановились, а Берест и переводчик в сопровождении трех немецких офицеров пошли вниз. Оттуда тянуло сухим теплом, известковой пылью и щемящей сердце неизвестностью. Сьянов смотрел в спины уходящим и непроизвольно считал ступени. Тридцать вторая была площадкой. Под прямым углом лестница повернула влево. На площадке Берест оглянулся, едва приметно кивнул головой и пропал — вместе с переводчиком и немцами.

Тихо. До звона в ушах тихо. Словно вымерло огромное серое здание. А ведь оно набито солдатами снизу доверху. Нашими и вражескими. И вот — ни выстрела, ни взрыва, ни голоса. Так будет, пока не возвратится Берест. А может быть, и после возвращения останется тишина? Тишина капитуляции? И возвратится ли Алексей?

Думать Сьянову мешает Митька Столыпин. После смерти Ищанова он принял отделение — и как будто его подменили. Стал нетерпелив, раздражителен и все время как бы напрашивается на смерть. Он увешан противотанковыми гранатами, огромный кинжал болтается на поясе без ножен. Митьке не стоится на месте, того и гляди ринется вниз и взорвет фашистское логово вместе с потрохами. Вдруг он остановился перед Сьяновым, спрашивает в упор:

— Конец?

— Чему конец? — пугается Илья.

— Ну войне?

— Радоваться надо.

— Мне далеко до радостей, я еще за Доса Ищанова и Василька с ними не рассчитался.

Илья промолчал. Одни ли они взывали к отмщению?! И все-таки, какое это великое благо — конец войны!

Где-то за статуей железного канцлера с потолка упала штукатурка. Все вздрогнули не от испуга, а от готовности действовать. Потом Митька Столыпин так же глухо обронил:

— А он хотел в похоронную команду.

— Кто? — не понял Илья.

— Ну, этот... Мишка Лукачев.

Илья пронзительно взглянул ему в глаза. Столыпин принял этот взгляд спокойно, спокойно сказал:

— Вы правильно сделали. Не он один виноват, что стал таким. Война тоже виновата. Он неплохим канцеляристом был бы и никогда не узнал бы, что в нем самом живет второй человек — трус.

От этих слов Илье стало нехорошо, и он хотел было уколоть солдата: «Ты, брат, мудрец — не подозревал», — но там, в глубине, раздались шаги, потом на площадке появились Берест, переводчик, а за их спинами выросли немецкие автоматчики. По мере того как поднимались по ступеням Берест и переводчик, поднимались дула их автоматов.